Евгений Ямбург: Учеников надо удивлять!
Поскольку учитель давно перестал быть единственным источником информации, то должна быть харизма, или тебя будут выносить из класса.
Школа Ямбурга. Родители даже разменивают квартиры, чтобы переселиться ближе к легендарной школе и отправить ребенка туда учиться.
Евгений Александрович Ямбург — заслуженный учитель РФ, доктор педагогических наук, член-корреспондент РАО, директор московского Центра образования № 109. Разработчик и автор адаптивной модели школы, книг «Школа для всех», «Педагогический декамерон» и др. Евгению Ямбургу пришлось стать не только педагогом, но и менеджером от образования. Как ему в этом помогает чтение Корчака и Бонхеффера? Все ли учителя — неудачники? Что происходит сегодня с детьми и можно ли любить школу — об этом рассказывает в интервью Евгений Ямбург.
О выборе профессии и первых учениках
— Евгений Александрович, прежде всего, давайте вспомним, как Вы пришли работать в школу.
— Во-первых, я внук учительницы, сын учительницы, муж учительницы, а теперь уже и отец учительницы. Где-то чуть не с седьмого класса я давал уроки в классе у мамы и проверял тетрадки. И мне это всегда было интересно. Так что поступление в педагогический вуз было абсолютно осмысленным и нормальным – мне это нравилось всегда.
Ну, а дальше всякие были пути. Я должен сказать, что эта профессия, конечно, – каторга, но, если ты её любишь, то это – сладкая каторга. И при всём при этом – учитель одна из немногих профессий, где не происходит смыслоутраты, то, что называется, социальный вакуум.
Представьте себе, со мной за одной партой сидел очень способный человек, которого я до сих пор уважаю. Он всю жизнь потратил на то, чтобы создать «Буран». А потом его создание выставили в Парке культуры и отдыха имени Горького, и по нему ползали экскурсанты. Не знаю, пережил бы ли я подобное.
Так вот, профессия учителя и врача – это те, что остаются актуальными при любой власти и при любых погодах. Потому что детей надо учить, а больных надо лечить – смыслоутраты не грозят. И при всех трудностях и сложностях, материальных, моральных и других, это, конечно, очень вдохновляющая профессия.
— Вы помните своих первых учеников?
— Разумеется. Во-первых, мы с ними постоянно встречаемся. Им уже, мягко говоря, немало лет. Во-вторых, детей многих из них я уже выпустил из школы. Я только в этой школе работаю тридцать восьмой год.
Тут недавно произошла такая довольно комическая история. Были выборы мэра, они происходят на территории школы. Ну, естественно, я не отвечаю за сами выборы, я ходил там по территории, честно говоря, покуривал, потому что в школе курить нельзя. И шли родители моих первых учеников – представьте, если в 1977-ом им было сорок, то сколько им сейчас. С палочками. И каждая проходящая дама считала своим долгом сказать: «Евгений Саныч, как вы постарели». На что я отвечал: «А вы – всё такая же».
Так что дети моих учеников уже окончили школу – это несколько поколений. Я знаю о многих судьбах – и удачных, и неудачных – это жизнь.
Евгений Александрович Ямбург
Все ли учителя неудачники?
— А вот что касается учителей. У нас в массовом сознании в последние двадцать лет почему-то закрепилась идея про то, что «в школу идут одни неудачники»…
— Давайте не будем лукавить – это не двадцать лет. Вообще, это было почти всегда. Уже когда я учился – а это, как вы догадываетесь, было сильно в прошлом веке – бытовала частушка: «Ума нет – иду в пед». Потому что профессия, конечно, во-первых, тяжёлая, а во-вторых, не самая престижная и достаточно мало оплачиваемая. И поэтому действительно такое мнение существовало. Это профессия массовая. Но я вам хочу сказать, что в этой профессии, как и в любой другой, есть люди, которые к ней призваны. Есть такие, что пошли в неё потому, что никуда больше не годились – для них это – каторга, потому что это надо любить и понимать.
Кастинга, даже сейчас, когда несколько повышена зарплата, мы не проводим. А это значит, что в этой массовой профессии на три-четыре суперодарённых человека, есть три средних, два – никуда не годных. И так было, есть и будет.
Что же касается последних двадцати лет, да, определённый слом происходил. Потому что когда ввели Единый государственный экзамен и появилась возможность поступать одновременно в пять-шесть мест, получилось так, что педагогические вузы в значительной степени не отбирали лучшее, а подбирали то, что осталось после МГИМО, Высшей школы экономики, МГУ и так далее. В процессе обучения более сильные студенты там ещё шли в аспирантуру. То есть, определённый противоестественный отбор был – это тоже правда. Но, с другой стороны, поверьте: вечная профессия. Всё равно всегда находились люди, которые к ней призваны.
Вот последний пример. У меня много молодых специалистов, сейчас их по школе 23. Ну, правда, и школа огромная, но всё равно это сильно. Так вот, не буду называть фамилий… Но есть довольно одарённый учитель, который несколько лет у нас поработал, ушёл в бизнес, а потом вернулся. Потому что бизнес – это тоже не для всех – там жёсткая конкуренция, он там пару раз прогорел… И я, откровенно говоря, рад этому обстоятельству, потому что он — педагог милостью Божией: он интересно объясняет, дети к нему хорошо относятся…
Или, например, у меня есть большое количество педагогов дополнительного образования – ну, потому что шлюпки, пароходы (на балансе школы находится 2 теплохода и 6 шестивесельных ботов – прим. ред.)… И я смотрю на всех этих достаточно молодых людей такого, я б сказал, «окуджавского розлива» — они тоже никуда не делись. И про себя думаю: ещё неизвестно, кто кого спасает — они спасают детей или дети их. Потому что есть люди, которые могут встроиться в эту жёсткую конкурентную борьбу, а есть люди, по-другому заточенные.
— А что должен сделать учитель, чтобы Вы с ним расстались? Были такие случаи?
— Да, такие случаи были, не очень часто, но… Я не говорю о каких-то примерах унижения или нарушения этики – это бывает достаточно редко. Чаще, понимаете, какая вещь? – сами они уходят. По той простой причине, что сегодня детей надо удивлять. Детям всё равно, кто я – доктор наук, академик, профессор и так далее. Образно говоря, каждый раз в класс ты входишь голым и должен доказывать, что ты не медведь. И поскольку учитель давно перестал быть единственным источником информации, то должна быть харизма. Или тебя будут выносить из класса.
Или же ты будешь ощущать такую тоску! Но с такой тоской в школе работать нельзя, понимаете, глаз не горит. Поэтому бывает по-всякому: кто-то, конечно, дорабатывает, потому что деваться некуда. Но в принципе современная школа предъявляет огромные, может быть, временами даже завышенные, но объективные требования к учителю. И здесь крутиться надо.
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять…
Понимаете, это очень сложно. Но возможно.
Как изменились дети и родители
— А насколько дети изменились, и изменились ли за последние двадцать лет?
— Понимаете, и да, и нет. Если судить о современных детях по контенту телевидения, то это вообще «тушите свет». По той простой причине, что средства массовой информации интересует драматургия. А драматургия всегда основана на скандале. И мало кого интересуют вполне вменяемые нормальные дети, которым хочется нормально учиться. Я думаю, что процент добра и зла нисколько не изменился за последние сорок лет. И в этом смысле всякие были тогда дети – подлые, мерзкие, страшные, и были прекрасные. Сегодня то же самое.
Другое дело, что есть такие неуловимые изменения, которые больше всего бросаются в глаза. Потому что сегодня, когда маленькой, 4,5-летней девочке показываешь книжку (а у нас тут детский сад в центре образования), она делает на книге характерное движение пальчиками и удивляется, почему изображение не расширяется. Конечно, это уже цифровое поколение, и есть некоторые способы восприятия, которые меняются. И, к счастью, эти дети уже не такие пуганые, как мы, в этом смысле это – иное поколение. Внутренне они намного свободнее, чем мы, что мне, например, очень нравится.
С другой стороны, они часто – более бесцеремонные, что не может не ранить душу старого учителя. Кстати говоря, понятие возраста очень относительно. Я знаю семидесятилетних учительниц, у которых горят глаза, и двадцатипятилетних с потухшими глазами – это не возрастная категория.
Кроме того, многое изменилось с точки зрения самого мира – потому что школа, как писал Корчак, находится не на Луне. Изменилось многое, и в этой связи я даже доволен, что они более недоверчивые. Во всяком случае, ими сложнее манипулировать, чем было нами и их отцами.
Но есть, конечно, и другая сторона — избыточный прагматизм. Он имеет место быть как у родителей, так и у детей. «Это нужно – это сдавать, это не сдавать», или «зачем мне вообще ваша мировая и художественная культура, если она не сдаётся в вузах?» — такое тоже есть. Нормально – жизнь продолжается.
— А что происходит с родителями? Подход «сдаю ребёнка – учите» это не вариант авторской школы?
— Ну, почему? «Сдать ребёнка на сохранение» — это такой тренд. И потом, школу сегодня превратили в продавца образовательных услуг, что на самом деле несовместимо с творчеством – ни с художественным, ни с педагогическим. И в этом смысле позиция «клиент всегда прав» меня тоже не устраивает. Хотя есть и такая категория родителей: «Мы вам привели – вот учите».
Есть другие родители – они оканчивали эту школу, знают её традиции, сами прошли через эти вещи. Родители разные. Но в целом от жизни не уйдёшь, и господствующий прагматизм захлёстывает. Помимо прочего, прекрасно, когда школа развивает, прекрасно, когда школа даёт какие-то нравственные ценности, но им же жить дальше, делать карьеру. И, вообще, многие вещи изменились.
Например, здорово изменилась даже коннотация некоторых русских слов. Когда я учился, в прошлом веке, слово «амбициозный», «карьерный» было отрицательным – сегодня это доблесть. И когда я читаю объявление в газете: «самодостаточный мужчина ищет спутницу жизни», то думаю: «Зачем тебе спутница, раз ты такой самодостаточный?» А оно просто разлито в атмосфере.
Поэтому идеализм приходится отстаивать. И я часто встаю с детьми против родителей. Вот есть у нас клуб путешественников «Зюйд-Вест», они из года в год изучают Волгу – экологию, географию, записывают устные рассказы бабушек. Это тяжёлая работа, потому что они идут на вёслах. Ну и, представьте себе, там занимаются в основном дети родителей среднего и небольшого достатка. И им начинают завидовать дети состоятельных. Потому что, представьте, они приехали в отель all-inclusive в Турции или где-то ещё, и на третий день начинают просто шизеть от того, что они лежат на море животом кверху или катаются на этих бананах. А их товарищи работают в более интересном ключе. Это всё — гримасы нашей жизни.
О положительном значении стрессов
— То есть, ребёнку надо, в том числе, создать активность?
— А как же! Это самое главное. Как иначе он будет развиваться? Это мне напоминает одну историю. Я всегда считаю, что богатые тоже заплачут и уже плачут.
Вот есть здесь детский сад. Я иду по детскому саду, там песочница. Один четырёхлетний товарищ толкнул другого, тот упал и лежит. Я его спрашиваю: «Ты чего лежишь?» Он отвечает: «Жду, когда меня поднимут». Потому что он воспитывался с нянькой, которая за него отвечает головой. Причём если в строительство у нас идут люди из Таджикистана, Узбекистана, то няньки – это, как правило, украинки – очень добросовестные люди.
Но у ребёнка в итоге уже проблемы. Во-первых, она говорит с некоторым акцентом, потом этот русско-украинский суржик из него, как из актрисы Гурченко, придётся выбивать десять лет. Во-вторых, если она на работе и, как коршун, бросалась его поднимать, значит, он уже эмоционально недоразвит. Даже в песочнице он уже неконкурентен – в общем, тут есть проблемы.
— Только что мы говорили, что амбициозность – это плохое качество, и теперь сожалеем о недостатке конкурентности?
— Знаете, когда я занимался моржеванием, на проруби висел такой лозунг: «Без стрессу нет прогрессу». На самом деле бывают стрессы деструктивные – разрушающие личность, а бывают конструктивные. Это как два плеча коромысла, которые всё время надо держать в равновесии.
Вот у нас все до сих пор помешаны на докторе Споке: детей любить, гладить, ни в коем случае не перечить, только в любви воспитывать. И мало кто знает, что в конце жизни Спок отказался от этой теории. Потому что Америка вздрогнула от двух поколений истериков, которые он воспитал. Эти заласканные дети, выходя в жёсткую конкурентную жизнь, оказались беспомощны – начались стрессы, фрустрации, самоубийства. То есть, на самом деле воспитывать надо не так и не так, истина – она посередине.
109-я школа г.Москвы
Дифференция, интеграция и индифия
— Кстати, о конкурентности. У нас школа много лет развивалась под флагом общедоступности. 109-я – одна из немногих школ, где детей открыто делят на классы по уровням…
— А здесь опять всё не так и не так. Вообще, и дифференциация, и интеграция имеет плюсы и минусы. Нет ни одного явления в мире, которое было бы сугубо положительным – совершенен только Бог, остальное – извините. Всякая Луна имеет оборотную сторону.
В чём сильная сторона дифференциации? Можно оказать помощь ребёнку – предметную, реальную, с учётом его развития во всех сферах – интеллектуальной и эмоциональной. В чём отрицательная сторона? Это ощущение неполноценности, второсортности и всё такое.
В чём сильная сторона интеграции? Это толерантно, это политкорректно, это не создаёт ощущение второсортности у одних и завышенной самооценки у других. Но реальную помощь оказать нельзя.
Поэтому сегодня в мире – и я один из тех, кто это продвигает, — есть понятие «индифия». Это гибкое сочетание интеграции и дифференциации – не «или-или», а «и-и». Даже один и тот же ребёнок на разных стадиях развития и обучения требует то дифференциации, то интеграции. То есть, здесь так же, как с конкурентностью – это два плеча коромысла.
Поэтому дифференциация бывает разной. Она иногда заключается во внутреннем подборе методик обучения детей – это внутренняя дифференциация. Потому что есть, например, дети с синдромом дефицита внимания и гиперактивности. Говорить такому ребёнку «будь внимателен», это всё равно, что сказать слепому «присмотрись», — там нужны специальные технологии. И лучше маленькие классы. Хотя интеллект у него сохранен.
Есть внешняя дифференциация – деление по потокам обучения. То есть, есть, скажем, коррекционные классы, классы компенсирующего обучения, обычные классы и классы повышенного типа. Потому что одних детей нельзя держать на манной каше. Сильный интеллект, память хорошая – их тормозить нельзя. А другим надо очень помогать. И когда они все в куче, это красивый разговор, что их можно так учить.
В чём особенность нашей дифференциации? Она не на всю жизнь. Что такое адаптивная школа – та модель, которую мы уже тридцать лет делаем. Вот у нас есть классы поддержки: мы тебя в таком классе подержали – марш в общеобразовательный! Вытянул головку в общеобразовательном – пойдёшь в гимназический. Не тянешь – пойдёшь обратно. Иными словами, эта система всё время дышит. В зависимости от динамики развития ребёнка выбирается технология обучения, уровень программ и так далее.
Иными словами, это не такое грубое деление, нежели просто «на дураков, средних и умных». Для того, чтобы это работало, должна быть служба сопровождения – психологи, дефектологи, логопеды. А с этим в стране очень плохо. Потому что сейчас, когда повысили зарплату учителям…
Это надо было делать, потому что не зря ещё Чехов говорил, что «нищий учитель – позор для страны». Но, поскольку сумма средств на образование в большинстве регионов осталась та же, то повысили часто за счёт того, что из школы убирали так называемых «лишних» людей – дефектологов, психологов, логопедов. А это большая беда. Потому что помогать нужно всем детям, но очень прицельно понимая, в чём их проблемы.
Поэтому опять – и дифференциация, и интеграция это два полюса, два рукава, два плеча коромысла. И дальше начинается уже профессиональный разговор о том, как это делать.
Про аристократию духа
— В одном из интервью Вы сказали, что «школе нужен аристократизм». Каким Вы видите в нашей сложной жизни будущее своих учеников?
— Насчёт «аристократизма» мы, наверное, на разных языках говорим. Был такой Дитрих Бонхоффер. Это был выдающийся теолог, философ, антифашист, он был расстрелян в сорок пятом году, когда ему было всего тридцать четыре года. Он участвовал в заговоре полковника Штауфенберга против Гитлера. Есть изумительные письма Бонхоффера из тюрьмы.
У меня была ещё одна работа. Я как главный редактор сделал серию «Антология выстаивания и преображения» — о тех людях, которые не сломались ни в фашистских лагерях, ни в сталинских. И там в одном из томов есть как раз письма Бонхоффера. Под аристократизмом он понимает не то, что мы с вами – «комильфо», прекрасная одежда и так далее. Он под аристократизмом подразумевал сопротивление омассовлению, вестернизации культуры, разнообразной попсе…
— Аристократия духа?
— Только аристократия духа! Например, он пишет: уйти от чтения газет и читать глубокие книжки… И ещё Бонхоффер говорил о том, что аристократизм не противоречит демократизму. Только это не потакание плебсу и толпе, а сохранение вертикали, духовной вертикали. Вот об этом идёт речь, а не о том, чтобы книксен делать и монокль носить в левом глазу.
И я Вам должен сказать как историк по базовому образованию… Обратите внимание: признаком истинных аристократов всегда была органичность и естественность. И когда декабрист Муравьёв с женой в ссылке торговал хлебом и говорил по-французски, с крестьянами тут же переходя на русский, он был органичней и естественней, чем потом народники, которые такого органичного воспитания не получили. Им куда сложнее было найти общий язык с народом. Вот о чём идёт речь.
И, конечно, это очень сложно. Потому что мы живём в эпоху разбегающуюся. Это такой совершенно страшный цивилизационный кризис. Омассовление имеет разный характер – тоталитарный, фашистский, экономический и так далее. У Антуана де Сент-Экзюпери помимо «Маленького принца» есть такой роман «Цитадель». И там один из героев говорит: «Жизнь представляется мне прутиками разбросанного веника. И не хватает этого божественного узла, который скрепит её воедино».
В условиях разбегающейся цивилизации речь идёт о том, чтобы всеми способами тащить детей на глубину. Это очень тяжело сегодня, но это надо делать. Понимая, в каком мире мы живём… И это – трудная работа, она должна идти каждый день. Я не уверен, что мы её делаем успешно, потому что этот поток жизни захлёстывает, и этому очень трудно сопротивляться.
Но, тем не менее, разные способы существуют. Это и театральные постановки, и факультатив по кино, и походы, и экспедиции.
Школа как театр
— У нас все авторские школы очень сильно связаны с личностями авторов методик, лидерами. Почему это так? И можно ли что-то сделать, чтобы школы не сильно зависели от личности руководителей?
— Ну, педагогика – девушка своеобразная… Во-первых, педагогика это наука, во-вторых, это технология, и в-третьих, это искусство. И противопоставлять это нельзя.
Если в школе Иванова, Петрова, Сидорова, Ямбурга разработаны некие технологии, это предполагает возможность их тиражирования. Это медицинский факт. И некоторые разработки, которые мы сейчас публикуем – например, технологии сопровождения, – будут использоваться и когда нас не будет.
Но, с другой стороны, школа, повторюсь, это живой организм, это ещё и искусство. Как театр: уходит главный режиссёр – это не значит, что театр пропадёт; просто будет другой театр. И это я вижу по многим школам. Уже многих коллег, с которыми я когда-то начинал, нет в живых. А школы были мощные. И они остались очень интересные, но это уже другие школы.
Я никогда не забуду: ещё был жив мой большой друг Леонид Исидорович Мильграм – ветеран войны, фронтовик, директор школы. Но он уже был на пенсии, а директором работал человек, которого я тоже очень уважаю, — Михаил Шнейдер. И на одном из юбилеев я сказал: «Всё, как в Библии: Ветхий Завет это Мильграм, а Новый Завет – это Шнейдер. Весь вопрос о связи». (Извините за это неполиткорректное сравнение, но чтоб было понятно).
Школа это, конечно, личностная вещь. Вот не стало Товстоногова – другой же театр…